Аристофан - Женщины на празднике Фесмофорий

Дождусь ли ласточки когда-нибудь?[2] О Зевс?
Таскать меня с утра! Да так совсем умрешь!
Пока я потроха свои не растерял,
Скажи мне, Еврипид, куда ведешь меня.

Да слышать нужды нет о том, что скоро сам
Увидишь.

Как сказал ты? Повтори еще:
Нет нужды слышать мне?

То, что увидишь сам.

И видеть нужды нет?

То, что услышишь сам.

Вот ловко! Все-таки что хочешь ты сказать?
Не надо видеть мне, не надо слышать? Так?

Да по природе это вещи разные.

Различны слепота и глухота?

Ну да!

А в чем различны?

То давно произошло:
Лишь выделяться из Хаоса стал Эфир
И из себя рождать живые существа,
Сперва придумал он дать орган зренья им
И создал глаз, по форме – точно солнца диск,
Потом он просверлил воронку для ушей.

Воронка для того, чтоб был я слеп и глух?
Клянуся Зевсом, рад я это все узнать!
Прекраснейшая вещь – общенье с мудрецом!

Могу я преподать подобных истин тьму.

Не хочешь ли, в придачу к этому всему,
Ты научить меня хромать на две ноги?[3]

Иди сюда и слушай со вниманьем.

Ну?

Ты дверцу видишь ли вот эту?

О Геракл!
Я думаю, что вижу.

Ну, тогда молчи.

О дверце мне молчать?

И слушай.

Как же так?
Мне слушать и молчать о двери надо? Да?

За этою стеной известный Агафон,[4]
Трагический поэт, живет.

Какой такой?

Тот, знаешь, Агафон.

Не черный ли? Силач?

Нет, то – совсем другой. Ты не встречался с ним?

С косматой бородой?

Ты не встречался с ним?

Клянуся Зевсом, нет, насколько знаю я.

Ты мог возиться с ним, хотя не знаешь сам.
Однако отойдем: идет его слуга
С огнем и миртами, чтоб жертву принести
За творческий успех поэзии его.

Сомкнув свои уста в восторге неземном,
Умолкнет пусть народ. В чертогах за стеной
Лишь Муз поющих сонм
Слагает песни с ним…
Пусть затаит Эфир дыхание свое,
Пусть не шумит волна,
Пусть стихнет…

Бум-бум-бум…

Молчи! Что мелет он?

Пусть успокоятся крылатые певцы,
И звери дикие, что бродят по лесам,
Пусть не шелохнутся…

Бум-бум-бум-бум-бум-бум…

Красноречивый наш великий Агафон,
Наш господин, готов…

Опять начать блудить?

Что мне послышалось?

Повеял лишь эфир.

Готов создать трагедии основу он,
Выводит своды стройные из новых слов.
Обтачивает стих, скрепляет звенья песни,
Кует сентенции, чеканит антитезы,
Расплавив мысль, как воск, то лепит, округлив,
То в форму льет ее.

То углублен в разврат.

Какой там прячется невежа за стеной?

Тот самый, что готов тебя и твоего
Сладкоречивого поэта за стеной
Нагнуть, и округлить,
И вылить нечто вам в подставленные формы.

Старик, ты смолоду, наверно, был нахал.

Не обращай, мой друг, вниманья на него,
Но пусть сюда придет скорее Агафон.

Да незачем просить. Он скоро выйдет сам,
Чтоб сочинять стихи. Зимою не легко[5]
Так сделать, чтоб строфа согнулась плавно в стих;
Для этого сюда, на солнышко, придет.

А мне что делать?

Жди, ведь он сейчас придет.

О Зевс! Что станется со мною в этот день?

Ей-богу, очень мне хотелось бы узнать,
В чем дело, отчего ты охаешь, кряхтишь.
Не скрытничай со мной: ведь мы с тобой родня.

Сегодня мне грозит огромная беда.

Какая?

Да решить сегодня надлежит,
Жив будет Еврипид иль обречен на смерть.

Как это может быть теперь, когда суды
Не судят, а Совет не заседает: ведь
Сегодня Фесмофорий средний день у нас.

Вот это-то как раз опасность и несет:
Задумали меня со света бабы сжить.
В ограде Фесмофор сегодня их совет,
На смерть осудят там меня.

За что, скажи?

За то, что поношу в трагедиях я их.

И поделом тебе, свидетель Посейдон!
Какой же из беды придумал выход ты?

Поэта Агафона убедить хочу
В храм Фесмофор пойти.

Что может сделать он?

Вмешавшись в их толпу, он в случае нужды
Заступится.

Но как? Открыто иль тайком?